Камень преткновения

Почти одновременно открыли памятники: в Петербурге — Александру III, а в Москве — Гоголю. Давно уже не было слышно столько споров и столько негодования. Появилась легенда о том, что некий меценат предлагает заменить памятник Гоголя новым, более «приличным», легенда неправдоподобная уже хотя бы потому, что и первая подписка дала сумму, достаточную лишь для ничтожного по размерам монумента. О памятнике Императора Александра II такой легенды не появилось, но негодования на короткий хвост лошади было достаточно.

Невольно вспоминалось, что опекушинский памятник Пушкина (памятник Пушкину в Москве, скульптор Александр Опекушин — прим. Grandpaper), чрезвычайно некрасивый по силуэту, с фигурою, мало похожей на Пушкина, и с бесстильным пьедесталом, в свое время не вызвал протестов и, наряду с памятником Александра II, в котором трудно решить, чего больше — безвкусия или ординарности, — считается одной из московских достопримечательностей.

Памятник Гоголя не великолепен, но относительно приличен. Именно такой Гоголь, угнетенный житейской пошлостью ближе всего Москве. В замысле нет обычной для монументов пирамидальности, а лента рельефов красиво опоясывает черный пьедестал. Сама фигура Гоголя — скорбный Гоголь последнего времени — некрасива. Нет в ней увлечения красотой формы, но нет и пошлости — этого неизбежного спутника отечественных монументов. Последнее — уже много.

Публика спокойно вынесла глумление над искусством, когда ставили статую Глинки, но не может помириться с коротким хвостом лошади на монументе Александра III. Всякая пошлость и ординарность для нее лучше попыток идти новым путем. Что же дальше? Повторение опекушинских монументов, повторение ужасных бюстов Александровского сада в Петербурге? На это уходят деньги, но не жаль было бы их; страшно при мысли, что перед музеем Александра III воздвигнут тоскливый ординарный монумент, подобно тому как вид Кремля испортили громадой памятника Александра II. И конца-краю не видно серии тоску наводящих монументов, которые появляются в Саратове, Вильне и т.д.

Такое явление характерно не только для России. И в Германии, и во Франции, и в Италии монументы растут как грибы. Конечно, французские и, пожалуй, даже итальянские монументы не чета Siegesallee (Аллея Победы в Берлине — прим. Grandpaper) и нашему Александровскому парку. Но и среди французских монументов встречается немало тоскливой ординарности. Мало того: хотя всюду имеется немного настоящих скульптуров-художников, но им то именно памятники и не достаются, а если достаются, то выполнение обставляется препятствиями в виде комиссий, искажающих замыслы художников.

Итак, улицы уродуются отвратительными произведениями, а к нашему представлению о великих людях примешиваются воспоминания о бюстах и монументах, которые годны разве что для воспроизведения в виде бутылок для водки.

Совершенно понятна постановка памятников политическим деятелям. Кто бы помнил имя Мавзоля, если бы жена его не воздвигла ему знаменитый памятник (Мавзолей)? Разве кто из публики, даже образованной, знал бы имена Гватемалаты или Коллеони, если бы их не увековечили творения Донателло и Вероккио? Совершенно естественно желание увековечить людей, блещущих короткое время, изображениями их красивых фигур.

Но что за смысл ставить памятники Софоклу, Данте и Пушкину, т.е. тем, кто «памятник себе воздвиг нерукотворный», вечный. Пройдут столетия, исчезнут памятники, умрут языки, на которых писали эти поэты, и все-таки малейшего отрывка их произведений будет достаточно, чтобы память о них не умерла, и имя их стояло выше имени властителей.

Но, кроме напоминаний о великом человеке, монумент имеет еще назначение украшать площадь или сад, и это значение важнейшее. Для лиц, живущих в городе или посещающих его, памятник прежде всего — украшение, а затем уже — напоминание. Поэтому необходимо, обсуждая памятники, прежде всего задаваться вопросом о красоте их.

Об этом в настоящее время почти позабыли, и ищут в памятнике прежде всего идею и сходство с изображенным лицом, требуя лишь, чтобы оно было чуть прикрашено, подобно тому, как проделывает это устарелая красавица. Чтобы достигнуть этого, скульптор должен приучаться к неэстетической точке зрения, так как трудно найти красивое в современных фигурах. Настоящему скульптору-художнику приходится переживать драму, если он решился соорудить монумент в виде фигуры какого-нибудь сутулого, лысого современного деятеля.

В публике принято с пренебрежением относиться к идеализованным монументам былых времен. И если она делает исключение, признавая фальконетовского Петра («Медный всадник») идеальным памятником, то это происходит лишь потому, что гений иногда побеждает всякую толпу. Но как презрительно относятся к превосходному монументу Растрелли (перед Михайловским замком в Петербурге), к изящному Суворову Козловского (памятник Александру Суворову в образе бога Марса у Марсова поля) и к Минину Мартоса (памятник Минину и Пожарскому на Красной площади в Москве). Первому публика ставит в вину одежду античного полководца, не соображая того, что для Растрелли и для всех русских Петр прежде всего Император, создавший великую империю, а для ближайших современников Преображенский мундир времен Полтавского боя не был той драгоценной реликвией, каковою он кажется нам теперь.

Часто высказывали, что изящный Марс не эмблема Суворова, певшего на клиросе и кричавшего петухом. Но забывали, что чудачество было лишь маской для полководца, легко выполнявшего невозможные теоретически походы. Для потомства Суворов не тщедушный, седенький старичок, а герой романтического итальянского похода. Так понял его Козловский, и едва ли может быть лучший монумент великому полководцу, как «Бог брани, идущий спасать царей».

Памятник Минина и Пожарского представляет героев римлянами, а не в зипунах и армянках. Но если гнаться за историческим правдоподобием, то пришлось бы докапываться до подноготной всех героев, и сколько политических деятелей оказалось бы при этом ничтожными личностями, выдвинутыми игрою случая! Какая коллекция уродов наполнила бы наши скверы и улицы! Мартос не думал о некоторых слабостях того же Пожарского, а представлял себе идеальных героев. И трудно придумать памятник удачнее по идее и по красоте рельефа. Пусть личности были не таковы или не вполне таковы; памятник их изображает такими, какими сделала их фантазия народа. Пройдут столетия, исчезнет память о значении их, как нереальна теперь для нас память о Марке Аврелии. Но помнить имя их будут благодаря монументу, как помнят имя римского императора, благодаря капитолийской статуе.

При создании памятника Гоголю автор думал о писателе, как о человеке, о возможно полной характеристике его. Скептический дух нашего времени выдвигал религиозную скорбь настроения Гоголя эпохи «переписки с друзьями», реализм же мешал развить какую-либо блестящую сторону его духа в ущерб остальным. Вот почему в памятнике нет монументальности, вечности, а всего лишь экспериментальность, этюд. Это памятник не Гоголю, а памятник нашему больному времени, способному не на восхищение и преклонение пред высоким, а лишь на бессильную примерку всевозможных теорий. Памятник Гоголя плох, он некрасив, но это верный отпечаток годины философских статей Мережковского и Розанова, литературы «Весов» и «Знания». Так нужно к нему относиться и также ценить пушкинский монумент на Страстном бульваре — лучшее отражение бесстильной эпохи. Это достоинства любопытны в будущем для историка культуры, но памятнику красы они не придают, место портят, и будут правы те, кто уничтожит их во имя красоты.

Но в памятнике Гоголя есть все же нечто утешительное. Пушкинский монумент плох, но автор и публика считают его превосходным; гоголевский плох, но чувствуется, с какой болью и страданием автор добивался выражения своей идеи, которая могла бы вылиться в красивую форму, если бы его вырастила страна большей художественной культуры. Памятник плох, но от него дорога к лучшему; а от пушкинского монумента одна дорога — к Глинке на Театральной площади в Петербурге.

И «Гоголю», и «Пушкину», московскому и петербургскому, и «Глинке», и всяким бюстам «Ломоносовых», «Жуковских» и т.д. помешало быть хорошими монументами то, что он при создании их меньше всего думали о красоте. В одном случае произошло исключение: каким-то чудом сооружение памятника Александру III досталось настоящему художнику, далекому от воззрений толпы. Было бы прежде всего красиво и было бы похоже на покойного Императора — вот задача мастера. Второе достижимо легко для мастера импрессиониста, а первое требует уступок.

Чтобы было красиво, надо отступить от действительности; лошадь из мяса и костей — одно, лошадь из бронзы — другое. Вот почему лошади Растрелли и Трубецкого так далеки от действительности. Но одни отступления влекли неизбежно другие, а пред Трубецким не было той школы, которая подготовила дорогу Донателло и Вероккио. Неустанная многолетняя работа не могла устранить всех недостатков, да иполное удаление их легко могло бы повести к обезличению творения, к лишени. его той мощи, которая влита в этого тяжелого всадника. Оставляя в стороне все прочее, нужно сознаться, что работа Трубецкого по мощности фигуры, по красоте, державности и силе не имеет себе равных среди монументов последних лет. Сравнения ее с монументами Виктора Эмануила и Гарибальди, сходными по позе лошади, приходится относить к разряду благоглупостей людей, не понимающих скульптуры. А таковых среди современников, увы, слишком много.

Что касается до идеи, то у Трубецкого, разумеется, идеи не было. Было желание создать образ, сложившийся в его воображении из рассказов, изображений и т.д. Он добился его и, ища лишь красоты, нашел почти что все. Образ, данный Трубецким, слился с духом Императора, с духом политики. Это можно легко заметить по отзывам недовольных. Они, каждый по-своему, негодуют на Трубецкого на выражение того, что по мнению каждого составляло недостаток или, вернее, не было в той мере, как хотелось бы им дано покойным Императором.

Москва ждет новый монумент тому же Императору; он, надо полагать, удовлетворит «патриотов», хотя со временем и они сознают, что Опекушину не добиться и отдаленного намека на ту силу и мощь, которую влил Трубецкой в свое создание. Пройдет время, улягутся политические вопросы нашего времени, и памятник Трубецкого будет гордостью Петербурга, такой же гордостью, как «Петр» Растрелли (перед Михайловским замком), «Петр» Фальконета, «Румянцевский обелиск» и «Суворов».

Ко всем этим памятникам и толпа, и судьба были немилостивы. Растреллиевский «Петр» чуть не столетие пролежал в сарае; «комиссия» испортила пьедестал фальконетовского монумента; обелиск Румянцева запрятан в густом сквере и прикрыт чугунным амуром. Спереди и сзади «Суворова» водружены отвратительные фонарные столбы. Так ценит толпа тех, кто принес ей красоту!

О монументе Петру I, воздвигнутом перед Сампсониевской церковью, можно бы и не говорить. Как все произведения Антокольского, и этот лишен скульптурной красоты, и можно пожалеть о том, что жертвователи не догадались поставить копию того дивного бюста Растрелли, который скрывается в малопосещаемом зале Зимнего дворца, где, кстати сказать, находятся и отличные бюсты сподвижников Петра. Вот где Петр действительно прекрасен —«как Божья гроза».

Появление этой статуи на глазах толпы могло бы действительно объяснить ей Петра. Неужели же не найдется кого-нибудь, кто вместо третьей копии Антокольского вспомнит о скульптуре гениального Растрелли.

К сожалению, появляется еще кое-что похуже Антокольского, это бернштамовские (Леопольда Бернштама) произведения на берегу Невы. Конечно, близость разрушающегося Дворцового моста и неудачного Панаевского театра оправдывают до известной степени постановку некрасивого комка бронзы, но ведь он поставляет перед аркою Адмиралтейства, перед одной из основных гордостей русской архитектуры. Подобным произведениям место где-нибудь между восьмидесятых годов (XIX века — прим. Grandpaper).

Как ни горестно, появление этих статуй Петра или Глинки, все же редкое чувство горечи приходилось испытывать на выставке проектов памятника Александра II. Не было буквально никакого намека ни на красоту, ни на монументальность. Даже досадовать не приходилось, и лишь изредка было забавно. Среди всего была неплохая статуэтка Трубецкого, но именно всего лишь «статуэтка», годная разве как модель приза на скачках. Для памятника не было абсолютно ничего.

Все это наводит на мысль: не следует ли вовсе отказаться от скульптурных памятников, раз умерла монументальная скульптура. Отчего бы не перейти к памятникам архитектурным, подобным монументам юристов в Падуе или часовне-шатру, воздвигнутому Иоанном Грозным на том месте, где он получил известие о рождении сына. Московский памятник Александра II есть как бы переход к памятнику-постройке, но переход лишь формальный: в нем нет никакой красоты, не только архитектурной. А если нет красоты, то памятник мертв и, несмотря на величину, его не замечают, как незаметны колоссальные доходные дома-ящики.

Нельзя не обращать внимания на самый процесс создания памятников, потому что в этом как раз и заключается корень зла. Обыкновенно после смерти и перед юбилеем задумывают увековечить память человека замечательного. Создается комиссия из людей, по большей части искусству чуждых, устанавливаются условия конкурса, и по маленькой фигурке хотят люди судить о впечатлении грандиозного монумента.

Часто, однако, невозможно уменьшать скульптурные произведения; так, уменьшения Венеры Милосской, Апоксюомена и т.п. нелепы. Во времены ренессанса вопрос этот решали иначе: заставляли исполнить самостоятельное произведение, как в знаменитых состязаниях Гиберти с Брунеллески и Брунеллески с Донателло. К такому порядку необходимо вернуться. Жюри должно быть только художественным, представляемые модели — только набросками, а когда выяснятся лучшие, то между ними должен быть сделан выбор посредством ответственной работы.

Второе, что следует проводить по возможности в жизнь, это необходимость архитектурных памятников. Русские города так бедны фонтанами, монументальными входами в сады и скверы, беседками и т.п., что появление всего этого было бы более чем желательно. И если в настоящее время скульптура в упадке, из-за отсутствия спроса, то архитектура начинает возрождаться, и уже чувствуется, что не достает построек, в которых могли бы развернуть свои силы архитекторы-декораторы; не только желательно и и необходимо, чтобы в условия конкурсов включались и архитектурные памятники, но совершенно необходимо, чтобы сами зодчие знакомили почаще публику на выставках с возможностью таких произведений. Чертежи и планы для публики мало убедительны, а когда это к тому же саженные махины, то разобраться в них много труднее. Перспективные виды и модели позволяли бы разбираться легче. Почему бы группе зодчих и не рискнуть выставить серию хотя бы, например, монументальных скамей для скверов; может быть это повело бы к заказам, вытеснило бы грустные бюсты и отвратительные чугунные скамейки наших скверов