Филологический институт, техническое училище, значительное число средних и низших учебных заведений и обилие еврейства в Нежине (Украина) гарантировали небольшому сравнительно городу восприимчивость почвы для развития крайних социалистических учений, включительно до коммуны. “Киевлянин” приводит репортаж своего корреспондента с места массовых беспорядков.
Давно уже воздух казался насыщенным электричеством, чувствовалось — малейшая искра и свобода, свобода с револьвером или бомбой в одной руке и красным знаменем в другой засияет над городом. Этой искрой был акт 17 октября.
18 октября толпа студентов, гимназистов и евреев, главным образом — евреев, отправилась закрывать все учебные и торговые заведения, а равно публичные места, где только попадались портреты Государя, везде они разрывались в клочья; между прочим, растерзанию подвергся и портрет в кабинете прокурора окружного суда.
Все покорялось героям “освободительного движения” и некоторая заминка произошла лишь в двух местах. Толпа ворвалась в Казначейство, на встречу выступил казначей, и вытянув два револьвера, произнес такую речь:
— Я принял присягу Государю и считаю себя обязанным исполнять требования только моего начальства, а не ваши; признаю только то правительство, какое существует, а переменится оно, об этом даст знать мое начальство. Предупреждаю, что всякую попытку прикоснуться к вверенным мне деньгам, я буду отражать вот этими револьверами и прикоснуться к ним можно не иначе, как переступить через мой труп.
Решительный тон казначея и вид двух револьверов произвели впечатление, господа революционеры ретировались.
Другой случай отпора произошел в магазине купца Литвиненко; требование закрыть магазин он не удостоил даже ответом, а на повторение такового, пробурчал только: “Убирайтесь-ка подобру-поздорову, пока не влетело”. Был торговый день, когда в город обыкновенно съезжается масса окрестного крестьянства, находились несколько крестьян и в магазине Литвиненко; один из них подошел к вожаку революционеров и закатил ему оплеуху; подошли и другие крестьяне и тоже “поучили”. Удивленные революционеры подхватили на руки своего вожака и спешно ретировались.
В тот же день вечером в Филологическом институте был назначен митинг; широкое оповещение собрало большую толпу, среди которых находилось много крестьян, приглашенных с целью разнести затем по домам и деревням радостную весть о победе, одержанной революцией, о славных деяниях спасителей народа. Собрание вышло весьма многолюдным и заняло обширный двор Института, кафедрой же ораторов служило выходящее во двор крыльцо. Председателем митинга был выбран студент. Полились речи. Первыми ораторами выступали “президенты партий” Бунда, социально-революционной и иных им подобных. Совершенно излишне передавать содержание речей;они заучены и везде одинаковы: призывы к дальнейшей борьбе с Правительством и оскорбления Государя. Между прочим, на митинге присутствовал выпущенный в тот день на поруки учитель одной из народных школ, арестованный незадолго перед тем за распространение прокламаций известного содержания; по его адресу пелись хвалебные гимны; его прославляли, как народного героя и в заключение возвели на крыльцо, осветив со всех сторон. Торжество героя было полной, но, увы, непродолжительное.
Стоустая молва разнесла содержание речей по городу, но впечатление получилось прямо противоположное ожидаемому. Стали собираться сначала небольшие, а затем все увеличивающиеся кучки народа (по терминологии европейских и еврействующих органов печати — хулиганы и черная сотня); речей они не произносили, а лишь обменивались фразами:
— Кто это бунтует?
— Известно, жиды и студенты.
— Да как они смеют ругать Царя? Как они смеют рвать Царские портреты? Этого позволить нельзя! Нельзя, надо покарать!
И покарали. Произошел стихийный погром еврейского имущества; спаслось лишь несколько лавок, имевших толстые, железные двери, которых не могли одолеть примитивные орудия погрома.
Русский народ — сила, пока это еще темная, непросвещенная масса, но у него есть священные имена, их он чтил и всегда будет чтить; оскорбите эти имена и народ утратит свое всегдашнее спокойствие, станет той стихийной силой, которая без оружия, с одними кулаками пойдет на выстрелы; все сметет на своем пути.
21 числа, в день восшествия на Престол Императора Николая, в местном соборе состоялось торжественное богослужение, по окончании коего огромная толпа крестьян, не менее трёх тысяч человек, по большей части прибывших из деревень, с церковными хоругвями и несколькими портретами Государя во главе, направилась к зданию Филологического Института. Институт оказался наглухо закрытым; послышались голоса, требующие открытия.
Здание казалось мертвым. Требования становились все настоятельнее, стали раздаваться громкие голоса, затем крики: “Отворите, а то разнесем, камня на камне не оставим”. Угроза подействовала и двери Института открылись. Народ успокоился, вошел чинно и потребовал явки всех студентов; бледные, дрожащие они явились. “А где же председатель? Зовите его” Отвечают — нет. “Врешь! Искать его!” Отрядили несколько человек; те поискали и действительно откуда-то вытащили его и привели. Поразительным казалось сравнительное спокойствие и порядок среди этой массы оскорбленного народа. Не было ни галдения, ни особенного шума, разумеется, не было и речей, а произносились лишь краткие вопросы в роде следующих: “Кто вам позволял бунтовать?” “Как вы смеете рвать портреты нашего Царя?” “Как вы смеете поносить его? Довольно бунтовать, будете теперь каяться, будете прощения просить. Сейчас чтобы был Царский портрет!”
Несколько студентов немедленно принесли большой во весь рост портрет Государя из запретной актовой залы. “Несите к собору!” Беспрекословно исполнили студенты и это требование, как равно и требование петь народный гимн, в импровизированном хоре должны были приняться участие и все евреи, которых толпа присоединила к шествию. Надо говорить правду — пели усердно, ибо за ними следили. Остановки происходили у всех таких учреждений, где были растерзаны портреты Государя и под грозным взглядом крестьянства пение гимна в этих местах было особенно громким. У здания городской управы народ требовал немедленной отправки Государю телеграммы с ходатайством закрыть Институт, “ибо студенты не хочут учиться, а только бунтуют, та Царя ругают; не треба нам студентов и жидов”.
Шествие было торжественным и по мере приближения к собору, толпа все росла и росла. Портрет был установлен на площади; раздалась команда: “Бунтовшики, на колена!” Без малейшего колебания все студенты и евреи опустились на колени прямо в грязь. “Присягать! Жиды особенно!” Студенты, стоя на коленях и подняв правые руки, громко произносили требуемую от них клятву: “Не бунтовать, Царя уважать”. Затем поодиночке они должны были подходить к портрету, становиться на колени и целовать его. Тем же порядком приводились к присяге и евреи, но для этого вытребован был раввин и принесен особый еврейский балдахин.
— А давайте сюда список всех демократов! (Об этом списке говорилось на митинге, а сотни раз произнесенное слово “демократы” прочно укрепилось в памяти крестьян).
Подали и список. Стали делать проверку; как только не оказывалось налицо внесенного в список “демократа”, немедленно отряжалось в поиски несколько крестьян, разыскивали и приводили к присяге; евреи требовались все, независимо от того фигурировали их имена в списке; множество евреев массами заперлись в нескольких домах; эти дома открывались, евреев чинно вели на площадь и по установленному ритуалу приводили к присяге.
Злой рок толкнул героя-учителя, о котором говорилось выше, появиться перед собором; к присяге его не привели, но побили так усердно, что он едва мог подняться. Вся эта церемония была весьма длительной и закончилась лишь ночью.
Погром утих, но, понятно, возбуждение улечься сразу не могло. Приехал Черниговский вице-губернатор, обратился с речью к народной толпе, говорил о необходимости порядка, прекращении всяких волнений, говорил, как огорчен Государь вестями о погромах, о тяжелой за них ответственности. Народ слушал внимательно, молча; по окончании речи раздались голоса: “Жиды обидели нашего Царя! Не треба нам жидов”
Поделиться: