Поэт науки

Наши отцы зачитывались в детстве переделками Вальтера Скотта, Фенимором, Купером, у наших старших братьев был Майн-Рид, а он, этот прекрасный романтик науки, светлый фантазер, мечтавший о могучих победах знания над стихией и земной ограниченностью и пророчествовавший о человеке-полубоге, побеждающем время и пространство, огонь и воду, грозу и дикого зверя, наш прекрасный Жюль Верн был властителем дум, именно наших, тех, кому тогда было от восьми до семнадцати, а теперь тридцать–сорок.

Тогда еще трудно было найти его портрет, к его книгам еще не прилагалось биографических очерков, и он был для нас таинственным, неведомым, но неотразимо влекущим незнакомцем, так страшно далеким и так странно близким. Он победил наш ум, нашу фантазию, властно врезался в строй нашего мышления, в наши мечты о будущем, в наши игры. В те годы, когда еще почти понятен язык животных, и фантазия обладает чудесным даром превращать гряды лопуха в необъятное море, а опрокинутую тачку в великолепный Наутилус, мы воображали себя капитаном Немо, загадочным, но сильным, великим, прекрасным, мысленно следили вместе с ним пленительные чудеса моря, охотились за подводными животными, налетали, как Божий гром, на чинивших несправедливость и восстанавливали оскорбленную правду. Мы спускались с Арнами Сакнуссемами в жерла потухших вулканов, преодолевали все препятствия с отважным исследователем Гаттерасом, снаряжались в Индию с рассеянным Паганелем, взлетали на ядре или воздушном шаре через океан необъятных небес на луну или к марсианам. Тогда мы умели делать это, оставаясь все время в опрокинутой тачке и не выходя их своего сада, казавшегося тогда таким огромным.

Мы любили его до самозабвения. Это была поистине наша первая литературная любовь, которой было суждено сплетаться и с настоящей нашей первой любовью, с первым пробуждением неясных, прекрасных чувств, первого таинственного любопытства к нашим одиннадцати или четырнадцатилетним подругам из любознательного сословия гимназисток. Шекспиров, Шиллеров и Пушкиных мы тогда еще не могли полюбить. Еще слишком далеко от нас мерцали их ослепительные звезды. Повторяю, мы любили его до самоотвержения. Некоторые из наших сверстников, ради него, бросали гимназию и с двумя рублями в кармане, с десятком бутербродов в сумке, прямо после большой перемены, направлялись пешком в Патагонию или к подножию Этны. Пусть их возвращали с Сиверской или с Любани, но ведь порыв-то был необъятный, а с двумя рублями недалеко уедешь, да и слишком уж грустно в десять лет покинуть навсегда отца, мать и мелких братишек, милую детскую, старую няньку.

Более холодные, но менее воспламеняющиеся, мы не предпринимали путешествий в Австралию и в сильвасы. Но мы тоже любили его до самопожертвования и мы засвидетельствовали это своими страданиями. Мы трепетали на уроках, к которым не подготовились из-за этого прекрасного фантазера, отнявшего у нас весь вечер. Мы мужественно встречали единицы в клетках журнала против наших фамилий. Сколько раз суровая рука гувернера или учителя отнимала от нас эти увлекательные томики, когда мы, с головой ушедшие в дела детей капитана Гранта или в приключения Филиаса Фога, не замечали, как бдительные аргусы накрывали нас на чтении скошенными глазами этих книг украдкой, под партой, во время урока, под прикрытием лежащих наверху на столе Кесслера или Ходобая.

Наши первые спутницы жизни разделяли наше увлечение прекрасным чужестранцем, царем светлого и бодрящего вымысла. В светлые летние вечера мы передавали им пленительные сказки, так неотличимые от были, которые нам нашептал это волшебник. Мы бежали к нашим товарищам и подругам, когда приходила новая книжка с продолжением романа, и глаза наши горели радостью.

– Знаешь, кто оказался капитаном Немо? Представь…
– Ради Бога, не говори. Не смей. Видишь, я закрыла уши. Не слушаю. Не слушаю. Я сама прочитаю!

И странный, задумчивый, загадочный властитель моря Немо, обращавшийся в индийского принца, надолго наполнял наше воображение, и книга, как святыня, проходила десятки маленьких рук, и над ее страницами трепетали десятки маленьких сердец. Мы не ходили на обед, пропускали чай из-за этого “Таинственного Острова”, и когда сверстники приходили из столовой, и класс опять наполнялся жужжанием улья, мы все так же сидели, склонившись над увлекательным сказанием француза-мечтателя. Где наша юность, где наша свежесть!

Помню, как в те далекие годы, когда мысль впервые начинала синтетически воспринимать книгу и автора, и когда казалось высшим идеалом будущего – делать такие книги, какие делал Жюль Верн, я  представлял его вечным путешественником, перелетающим сушу и водные пространства, отважным искателем приключений, красок и цветов жизни. Я видел его на аэростатах и паровых яхтах, сегодня в Калифорнии, завтра у дышащего пламенем Везувия, в оглушающем шуме парижской площади или на улице Нью-Йорка на запыхавшемся автомобиле. И помню, как позднее меня изумило, как это изумляло и всех других, что он живет в Амьене, в двух часах езды от Парижа, что уже много лет, как он не видел столицы, несмотря на ее близость, что даже Эйфелева башня ему известна только по рисункам и описаниям, что дальше маленького сада, в котором скромно утонул его маленький домик, или, в крайнем случае, дальше амьенских улиц не путешествует этот неутомимый путешественник.
– Почему же при таких условиях не съездить в Париж? – спрашивали его, очевидно, столь же изумленный интервьюер.
– Ехать в Париж? удивился Жюль Верн. Зачем Воздух, которым я дышу здесь, чист и здоров. Он успокаивает нервы и укрепляет мозг. Нет, я отказался от Парижа!

Он много путешествовал в прошлом? Тоже нет. “Он плавал в Ламанше, был на Средиземном море, и дальше этого его любопытство не пошло. Зачем искать волнений в опасных путешествиях, в приключениях, полных неожиданностей, когда есть география Реклю, когда существуют хорошие географические карты, когда научные сочинения дают простор для фантазии и для предсказаний? Жюль Верн никогда не занимался никаким спортом, никакой охотой. Рыбная ловля всегда казалась ему варварским занятием, а все роды охоты возбуждали ужас. За всю свою жизнь он стрелял только один раз и при этом случайно попал в шляпу проходившего жандарма, который привлек злополучного стрелка к суду исправительной полиции. С тех пор Жюль Верн поклялся не возобновлять охотничьих попыток. тот литературный жанр, который принес ему известность, найден им случайно, и смелость описываемых им подвигов нисколько не соответствует мирной и созерцательной натуре автора”.

Так, он путешествовал по суше, морю и воздуху, в недрах земли и в безднах океанов, по луне и Марсу, обладая секретом зажигать жизнь всюду, куда направлял внимание. “Он неизменно работал от 7-ми до 11-ти часов утра над правкой или созданием своих рукописей. За этими часами письменной работы следовало собирание документов из журналов, газет, научных сочинений, всего больше из географии Реклю. Вечером вновь начиналось писание, и так длилось постоянно, изо-дня в день, из года в год, без изменений, без больших страстей, мирно, правильно, в полном довольствии”. Так, систематически, из года в год, по условию с издателем Гетцелем, он создавал по два романа, нагромождая книгу на книгу и строя колоссальную пирамиду во французской литературе, отражавшуюся ничуть не меньшими громадами в других литературах, не исключая нашей. Незадолго до его смерти, газеты сообщали о “сотом” романе Верна. Слепой, он уже диктовал его жене. Кажется, однако, и это произведение не оказалось последним. Литературный багаж его, таким образом, измеряется не десятками, а десятком десятков.

Верн следил за наукой влюбленными глазами, иллюстрировал ее, облекал формулу физики или химии в плоть и кровь. Мы страшно обязаны ему не столько материальным обогащением ума (много ли осталось в памяти от его популярных описаний из всех областей знания?) сколько тем благоговением к науке, тем пробуждением жажды к знанию, преклонением перед человеческим гением, какое он внушал каждой своей книгой от первой до последней. Весь его огромный жизненный труд – апофеоз этого человеческого гения, вызывавшего в нем экстаз восторга. Фантазируя, он верил, что его выдумка совсем уж не так далека от возможной правды. И жизнь оправдала его, превратив потенциальное в существующее. Не правда ли, некоторые его романы стали теперь почти анахронизмами (перенесение явления из позднего времени в раннее, прим. Grandpaper)? За десятки лет он предсказал то, к чему наука дошла только теперь. Тогда еще не могло быть и мысли об автомобиле, когда он писал “Паровой дом”. “Пять недель на аэростате” пророчествовали о тех применениях воздушного шара, которые стали возможными только теперь. Ужасного применения маленьких Наутилусов, подводных лодок, с трепетом ждали недавно обе воюющие стороны в водах Дальнего Восток (речь о Русско-Японской войне, прим. Grandpaper). Беспроволочный телефон, радий, рентгеновские лучи не опередили ли самую смелую фантазию этого волшебника вымысла? И если не совсем опередили, то не ясно ли, что рано или поздно опередят ее?

И сам Верн был глубоко убежден, что его книгам некогда придется стать анахромизмом и отсталостью, но это будило в нем, конечно, не сожаление за свою писательскую смерть, а радость за будущее счастье человечества.
– Двадцатый век проявит себя смелым – сказал он одному интервьюеру – и создаст эру. Еще немного времени, и наши телефоны и телеграфы покажутся смешными, а железные дороги слишком шумными и отчаянно медленными. По рельсам будут ездить с быстротой до 300-500 верст в час. Культура проникает в самые глухие деревенские углы. Никто не хотел верить в осуществимость моей идеи проведения сибирской дороги. Сегодня этот путь уже готов, а через 15 лет, быть может, будут готовы и другие великие стратегические пути. Два американца проектируют уже линию Чикаго–С.Луи, прямую, как стрела.
Водопады дадут вшестеро больше двигательной энергии. Сила Ниагарского водопада отчасти уже эксплуатируется. Одновременно разрешаются задачи воздухоплавания. Дно океана станет предметом широкого изучения и целью путешествий. Оно будет иметь своих мучеников, свои собственные трагедии. Настанет день, когда люди сумеют эксплуатировать недра океана так же, как теперь золотые россыпи. Моя жизнь была полным-полна действительными и воображаемыми событиями. Я видел много замечательных вещей, но еще более удивительные создавались моей фантазией. И все же я чувствую, что слишком рано пришлось мне совершать свой земной путь, и сердце мое полно грусти, что нужно проститься с жизнью на пороге эпохи, которая обещает столько чудес!

На долю Моиссеев редко выпадает счастье входа в землю обетования. Они видят ее только издали, с горной вершины. Но не будь Моисеев, жизнь человечества была бы вечным блужданием в пустыне